Дети ОПГ: эпизод четвёртый

22:08, 11 февраля 2024 г.

Просмотры: 919 Комментарии: 0

Это продолжение цикла коротких мемуаров детей, чьи родители были вовлечены в крупные криминальные группировки 90-х и 00-х. Теперь мы отправляемся на Крайний Север, где между неприкаянными парнями в моногородах развернулась борьба за контроль над крупнейшими заводами. А ещё расскажем об одиночестве и примирении во влиятельных семьях Петербурга 90-х и Нижнего Новгорода с его легендарной школой «марвихеров».

Это был четверг, 23 ноября 2000 года, Кольский полуостров в снегу. Я в девятом классе, меня зачем-то хочет видеть классная. Подумала, что это из-за математики, — и не пошла. Уже на углу соседнего от нашего дома встречает пожилая соседка — она почему-то сказала: «Наташенька, пойдём посмотрим». Напротив одного из подъездов толпа людей, на земле лежит человек в совсем новой одежде, в бежевой куртке и джинсах — я такую на папе раньше не видела (это место между школой № 5 и домом 17, к. 3 по проспекту Кирова, 17, напротив магазина «Ани». — Прим. Baza). Кто-то сказал, что это Кузнецов. «Это не он», — сказала я и продолжила повторять: «Это не он, это не он». Всматриваюсь: выстрелы в ногу, в голову, кровь на снегу. На груди крови не было, возможно, потому что он был в бронежилете.

Следующие 250 метров у меня только одна шоковая фраза в голове: «Этого не может быть». Дверь в квартиру изнутри была закрыта, я начинаю дёргать её в невменозе. Мать открывает и видит, что я еле стою на ногах.

Папе позвонил кто-то хорошо знакомый, он пошёл даже без оружия. Телохранители с ним просто разминулись: мать успела ответить им, что Олег только что ушёл, сразу после этого прозвучали хлопки.

Мама к тому моменту уже была с папой в официальном разводе, истерики у неё не было. Отец снимал квартиру в Петербурге и приезжал к нам в Мончегорск по делам и увидеться, хранил у нас какие-то деньги, документы, оружие — жил на три или на четыре дома. Но даже друзья не знали, что он был в городе в этот день. Его всё равно выследили.

Сердце Мончегорска — его огромный комбинат «Североникель», именно вокруг него развернётся вся криминальная история заполярного города. Спусковым крючком послужит один фактор: гигантский завод попросту никто не охранял, пока у советского государства была монополия на экспорт металлов за рубеж — ворованный металл некуда было бы сбывать. Но развал Союза распахнул здесь окно возможностей — главным образом торговли и контрабанды со странами Балтии.

Каждая группировка «металлистов» — как они сами себя называли — вербовала людей на самом производстве и содержала бригаду для кражи с территории завода. Это как бы первый «ярус» ОПГ. Такая работа по вербовке отнюдь не была благородной: работников госпроизводства регулярно избивали, сжигали их дома и машины, ставили ультиматумы, чтобы склонить к «сотрудничеству». Второй «ярус» занимался логистикой: нужно было найти на ворованное покупателя, а затем — переправить металл к границе. Третий «ярус», самый высший, — сугубо криминальный, где решались вопросы о поддержке воровского мира и, наоборот, выстраивались контакты с лояльными ОПГ силовиками.

Металлические заготовки — файнштейн — привозили из Норильска и Заполярного, но лакомым куском для ОПГ были не они. Уже в Мончегорске в цеху электролиза через файнштейн пропускали ток в огромных ваннах, чтобы получить чистейший 99,9%-й никель или медь, а осадком в эти ванны выпадали драгоценные металлы: золото, платина и палладий. Это называется шлам, за ним охотились больше всего.

Ко второй половине 90-х воровство с завода достигло в Мончегорске «народных масштабов» для 60-тысячного городка, но наиболее успешные и устойчивые коррупционные связи были у четырёх ОПГ: 1) группировка Кузи, авторитета Олега Кузнецова; 2) банда «боксёров», лидером которой называли уважаемого тренера Александра Устакова; 3) наиболее влиятельная группировка Грома — бизнесмена Сергея Громова, который владел бензоколонками в двух областях, вкладывался в рыбную отрасль; 4) а также самая малоизученная этническая группировка азербайджанцев, возникшая в компактной местной диаспоре (около 300 человек).

До 1999 года четырём силам удавалось сосуществовать без кровавых конфликтов — они почти добрались до «периода легализации». А потом началась война всех со всеми, причины которой до сих пор сложно уловить. Первой была обезглавлена банда Кузнецова — новым лидером стал Дмитрий Акулич, заведовавший силовым крылом. Затем расстреляли тренера Устакова — власть у «боксёров» взяли в свои руки авторитеты Алик Карел и Андрей Осин. На воровских сходках бандиты обвиняли в расправах друг друга, это подталкивало круговорот мести — хотя большинство убийств того периода так и остались нераскрытыми. Сергей Громов просидел три года за взятку, пытаясь таким образом спрятаться от киллеров. В это время его бывший партнёр Семён Иванов решает захватить власть — группировка Грома тоже разделяется. В июне 2003 года, после выхода на свободу, самого Громова всё равно убивают вместе с охранником у его собственного дома.

Уже к 2004 году ОПГ Мончегорска были значительно «обескровлены», только авторитетов погибло около 20 человек, а разобраться во взаимных обвинениях банд сейчас очень сложно. Своеобразной «летописью» этого передела могут служить статьи на сайте бывшего мэра Мурманска Сергея Субботина (или тексты в лояльных ему изданиях, например в газете «Территории закона». Важно помнить, что эти публикации были частью политической борьбы, а проверить информацию из них сейчас почти невозможно). В частности, там публиковались «откровения» бизнесмена Андрея Горшкова, который представлял ещё одну силу: под крышей мурманского авторитета Льва Семиохина и смотрящего по области Виктора Фигуры Букрина он руководил крупной фирмой по сбору металлолома (например, именно через неё проходил весь цветной металл с потерпевшей катастрофу подлодки «Курск»). Горшков пытался инвестировать в мончегорские ОПГ, сотрудничая то с «устаковцами», то с Громовым, — но было слишком поздно.

К середине нулевых «Норникель» вместе с мончегорским заводом уже был выкуплен у государства группой «ОНЭКСИМ» олигархов Прохорова и Потанина, основные этапы приватизации закончились. Компания создала собственную службу безопасности во главе с Геннадием Гурылёвым — экс-начальником УФСБ России по Мурманской области в команду он тоже нанял бывших оперативников, чекистов и пограничников. Территорию комбината наконец обнесли забором с камерами, сделав из него форпост, там даже открыли специальный пункт полиции. Всё это сводит на нет массовость воровства, а не успевшим легализоваться, сесть или умереть бандитам остаётся преследовать друг друга за прошлое и долги.

У лидера старейшей никелевой группировки Мончегорска, Олега Кузнецова, был один ребёнок — дочь Наталья. Это её рассказ.

Родители отца познакомились в Пыщуге Костромской области — дед узнал, что бабушка любит один цветок, «двулистная любка», и каждый день стал привозить ей под окна эти цветы, завоевал её сердце. На север приехали сначала в село Верхний Нюд (Мурманская область, сейчас числится исчезнувшим. — Прим. Baza) — отцу тогда было 8 лет, жили в деревянном трёхэтажном бараке, привезли с собой кроликов. Потом, правда, их зарезали и съели. Дед тогда уже был сотрудником прокуратуры, после службы стал одним из главных юристов огромного металлургического комбината «Североникель», вокруг которого крутится жизнь всего Мончегорска, — за это ему дали трёхкомнатную квартиру.

Сам отец был очень умным, интеллигентным школьником, потом поступил на сильный филологический факультет в Мурманск, в совершенстве знал английский язык, занимался баскетболом и боксом. С мамой познакомился ещё в школе, она была одноклассницей, и это был ранний брак — в 18 лет. Чтобы не беспокоить родителей, папа втихаря разгружал вагоны по ночам, подрабатывал репетитором.

В 1986 году в семье появилась я — когда отец был в армии. Потом перестройка, развал Союза — моногорода вроде Мончегорска переживают это тяжелее других. Папа возвращается со службы и оказывается не у дел. Появлялись первые кооперативы, валюта, хлынул импорт — надо суетиться, а у него перспектива — учитель истории и английского в пятой школе, где учился ряд будущих членов ОПГ. Неудивительно, что в один понедельник отец проснулся и понял: «Больше не пойду, хочу вести совсем другой образ жизни».

В Мончегорске было очень много боксёров, а у нас дома был хороший видеомагнитофон. Парни из секции регулярно приезжали к нам на «девятке», смотрели всё, что тогда выходило: помню «Молчание ягнят», «Один дома» и «Выжить» с Итаном Хоуком. У нас дома переписывали видеокассеты, стандартно два-три раза в неделю были киносеансы. Все эти спортсмены — неприкаянные мальчишки, бездельничали. Одна и та же история на всех: отец на заводе, тебя отправляют в техникум, а тут — развал, рабочих мест нет, цеха то работают, то нет. В 1995 году вокруг отца возникает определённая команда. Сначала ездили за импортными товарами в Петербург и продавали их на местном рынке в Мончегорске. Помню, мы идём зимой на рынок, а там мой дядя со знакомыми стоят в тонких дублёнках, но со значками доллара — меняют валюту.

А затем парни постепенно втягиваются в металл. Это лакомый кусочек. Твои ребята нелегально вывозят металл с завода — по сути, крадут, — потом вы придумываете, как перевезти его в Ленобласть, перепродаёте, и он отправляется в Прибалтику. Никель, кобальт, медь, но что более ценное — шлам: осадочный палладий и другие драгоценные металлы, по сути, отходы никелевого производства. Кусок металла долларов за пятьсот, который очень легко вынести. Так и называлась специальная категория людей — несуны. Металл прятали всюду — под одежду, на территории комбината в схроны — либо по договорённости с охраной вывозили его целыми «газелями», а затем продавали таким скупщикам, как мой отец.

Первую никелевую бригаду сколотил Алексей Мартышев, наш сосед (в слитых старых полицейских базах можно найти информацию, что Мартышев занимался торговлей оружием ещё в 1993 году, а после даже проверялся на причастность к убийству вице-губернатора Петербурга Михаила Маневича. — Прим. Baza). Весельчак, патологический холостяк. Окончил техникум с красным дипломом, потом втянулся в криминал, вёл разгульный образ жизни. Считал, что металлисты — короли жизни. Любил принципиально ездить по встречке, часто менял любовниц. У него в доме даже холодильника не было, как только переехал в наш дом — затеял ремонт в стиле лофт, диваны в коже. И нам то же самое советовал, когда частенько заглядывал в гости, мол, снесите все эти стены, книжные полки, выгоните всех пушистых зверей (у нас жила кошачья семья), нужно больше пространства и хороший сейф для оружия.

Схема с металлом была очень чётко налажена, в Ленобласти и в Петербурге были свои люди, даже на пограничном контроле. Но конфликты всё равно возникали: например, одна группировка заказала вывоз с комбината машины с металлом, а другая взяла и перекупила этот вывоз. Мартышев быстро устал от груза ответственности: он хотел кутить. Тогда он и предложил моему отцу, Кузе, быть руководителем.

Мама тогда как раз пошла работать в детский сад воспитательницей, но достаточно быстро уволилась: дела были так хороши, что ей не нужно было работать, и это обсуждали все наши соседи. На алименты она никогда не подавала, об этом даже речи не шло, она была уверена, что отец будет нам помогать всегда. Чего и говорить, если в 2000 году мы летали из Мончегорска в Таиланд за миллион по нынешним деньгам, а потом ещё поехали на Майорку в августе. Дорогая еда, конфеты из Финляндии и Швеции, брендовые вещи, из Венгрии мне привезли семью Барби и Кена, оригинальные киндер-сюрпризы, потом — золотые украшения. Я ездила на соревнования по бадминтону в Норвегию, мне покупали дорогие ракетки и форму. Но самые тёплые воспоминания у меня почему-то гораздо проще: как кормили уток вместе на озере Лумболка в Мончегорске, как гуляли по посёлку на даче в Вологодской области на каникулах, как ходили по Петербургу в 1997-м.

На словах отец всегда объяснял, что просто занимается бизнесом: у него с Мартышевым действительно появился майонезный завод «Нитис» и большое помещение, которое, конечно, на самом деле тоже было завалено металлом. Ещё были пошивочная фабрика, магазин «Контейнер» в Петербурге, на Невском, 81, с филиалами в Петергофе, Москве, Череповце и в самом Мончегорске. Там продавалась импортная молодёжная одежда и хип-хоп-атрибутика, отец был инвестором, порядка 100 тысяч долларов в это было вложено. Партнёром был отцовский друг детства, без связи с криминалом. Кстати, для дедушки вся криминальная сторона жизни отца не была открытием — папа неоднократно обращался к нему за помощью как к юристу: помоги оформить это, помоги составить такую бумагу.

Рядом Мурманск, портовый город, а это неминуемо означало импорт кокаина — хотя те, кто победнее, конечно, садились на героин. У бывших мальчиков-боксёров и простых работяг от свалившихся удовольствий и оружия быстро ехала крыша. Помню, как в 1996 году спортсмен Васильковский, обнюхавшись, стал стрелять из окна по улице, его смогла угомонить только тёща. Или Барабаш из бригады отца поехал жарить шашлыки с компанией — в итоге они поссорились, и Барабаш расстрелял троих человек фактически ни за что. Эти истории окружали меня. Отец же наркотики не любил, даже проводил беседы со своей молодёжью, мол, лучше пойдёмте в спортзал. Самое неприятное, что я видела, — это как он на нашей лестничной площадке кого-то избивал. Но я так и не знаю, за что и кто это был.

Зато помню очень много оружия у нас дома, с 1997 года всё больше и больше. Два ружья, пистолет в сейфе, упаковки магазинов в большом шкафу в коридоре, бронежилеты. Я помню, когда к нам приходили гости, весь коридор был уставлен автоматами, как зонтиками после дождя. С 1998 года папа стал носить с собой кобуру вообще постоянно, а в машине всегда лежало два-три автомата. Разрешительные документы отец получал очень легко, потому что, в отличие от многих, он не был судим.

Была даже конспиративная квартира, оставшаяся от его родителей: на крыше специальная антенна, а у отца и у других членов группировки — радиотелефоны, тогда ещё почему-то запрещённые (точно неизвестно, о какой антенне идёт речь, впрочем, для ношения даже «обычного» мобильного телефона в начале 90-х действительно требовалась специальная лицензия. — Прим. Baza).

По количеству дорогих машин Мончегорск в тот момент обошёл Мурманск. Везде мы оставляли кортежи. Отец поездил в Петербурге на «гелендвагене» — перегнал его на Мончу. Из Мончегорска перегнал пятисотый «мерседес», потом — его в Москву и так далее. Возможно, он думал, что так его было сложнее выследить. Я стала плохо учиться в школе, потому что мельком видела эту другую жизнь и не понимала, зачем мне будущее с работой от звонка до звонка, если можно быть коммерсантом, быть свободным, срываться на Майорку, решать вопросы своим авторитетом. Мне нравился только бадминтон, а образование совсем не интересовало.

Под конец 1999 года в Мончегорске разгорается большая криминальная война. Одним из первых пропадает наш сосед, тот самый весельчак Мартышев (это случилось в октябре, прокурор Александр Голубев заявлял, что другой мончегорский авторитет Сергей Громов на допросе подтвердил: Мартышева утопили в озере. — Прим. Baza). До исчезновения он приходил к нам и говорил матери: «Следите за домом, следите за ребёнком». Отец очень много сил потратил на его поиски, даже заказывал вертолёт, водолазы прочёсывали болота — ничего. Некоторые до сих пор считают, что он жив, просто сменил личность и всё у него окей.

Мама мне рассказала, что у отца был конфликт с главарём другой группировки, его звали Устаков (тренер, лидер «боксёров». — Прим. Baza). Незадолго до смерти отца Устаков предупреждал его: «Ты не боишься за свою жизнь? Мартышев-то пропал». Помню поездку в Москву: я ездила на соревнования по бадминтону, а одновременно отец спланировал ужин в ресторане с каким-то влиятельным вором. Разговор был в таком духе, что отец обратился за помощью в защите от Устака, на что влиятельный человек предложил того «ликвидировать». Папа отказался, сказал, что «жить надо по совести». Что это был за человек, я до сих пор не знаю, но после этого у отца появились два двухметровых телохранителя из Петербурга. Осенью он стал более нервным, поставил камеры в подъезд, магазинов с патронами стало ещё больше. Тринадцатилетней мне он ничего не говорил, спрашивать было бесполезно. Мама забирает меня из школы и говорит: «Папа тебя сегодня утром провожал, а я встречаю, потому что, если ты будешь ходить одна, тебя могут ударить по голове, и ты останешься дурочкой».

Несмотря ни на что, я любила отца больше всех. Он олицетворял для меня мечту о жизни влиятельного человека.

А потом его убили. Уже через полчаса, в полдень, у нас в квартире полиция проводила обыск — видимо, чтобы установить связи, понять, с кем общался отец за минуты до. Но тогда это меня разозлило: тут такое горе, а они потрошат всю квартиру. Слава богу, мою комнату не обыскивали.

Я же всё ещё была в своём пузыре: понимала, что люди исчезают, но не понимала масштабов этой войны и её значения. Разобралась только гораздо позже, когда дедушка сказал мне прочитать уголовное дело об убийстве — просто для себя, чтобы знать. Устаков там упоминается как человек, который привёз на машине убийцу Дорошенко, как пособник (Кузнецова заявляет, что об этом было написано в материалах дела об убийстве её отца. Больше это обстоятельство, впрочем, нигде не упоминается, в прессе тех лет не было единого мнения о заказчике и мотивах убийства Олега Кузнецова. — Прим. Baza.) Дорошенко был братом его бывшей жены. Устраивал на суде сцены, кричал, что отец должен ему денег, перерезал себе вены, заседание несколько раз переносили. Он до сих пор жив, но так и не отошёл от криминала, живёт от зоны до зоны.

Сейчас я считаю, что целью убийства было устранение конкурентов. Был такой человек Андрей Осин, он начинал в никелевой бригаде Мартышева, но потом поругался с ним и с отцом и в 1997 году ушёл к Устакову. Он жил с нами прямо в одном доме, в соседнем подъезде, но перестал даже здороваться с отцом. Я считаю, что с этого всё началось.

Папу хоронила мама. Она дала разрешение на похороны в Череповце, куда уехали бабушка с дедушкой, — чтобы они могли посещать могилу. Но отпевание проводили в Мончегорске. В город начало стекаться очень много людей из криминального мира из Москвы, Гатчины, Ленобласти, с Дальнего Востока. В Череповце полиция дала возможность похоронить гроб по-человечески, а потом, как только процессия закончилась, толпу, вооружённую до зубов, взяли с ОМОНом.

На похоронах я не была: чтобы сменить обстановку, меня отправили в Кандалакшу к папиному другу Дмитрию Акуличу и его сыну-пятикласснику Антону. Эту семью ждёт трагичная и сложная история. Акулич-старший был просто танк на колёсах, у него были связи на кандалакшском таможенном посту, поэтому он был незаменим, благодаря ему пропускали машины с металлом. У него была позиция не останавливаться ни перед чем, он держал в страхе криминал всей Мурманской области, находил стрелков для своего грядущего круговорота мести. Неудивительно, что в итоге он сам погиб.

Из всех кличек Дмитрия Акулича — Боец, Акула — самой говорящей была Война. Родом из Кандалакши Мурманской области, предположительно, в начале 90-х он перебрался в Мончегорск. Дмитрия описывают как опасного и агрессивного «в делах» человека с неординарными боевыми навыками. Бывший военный, человек физически крепкий — в «летописях Горшкова» Акулич упоминается как фигура, из-за страха перед которой несколько других авторитетов покинули Мончегорск и скрывались. Точно не известно, сколько раз на него самого организовывали покушения: в прессе и полицейских сводках упоминаются 1999, 2001, 2003 и 2005 годы — но каждый раз Акулич выживал, о нём стали ходить легенды.

В самой известной истории покушение организовали на автотрассе, расстреляв машину Акулича — его чудом не задело. Когда один из стрелявших подошёл ближе, чтобы сделать контрольный, Акулич напал на него, а затем выдавил ему глаза и отобрал автомат. Двое других нападавших подошли, забрали ослеплённого третьего товарища и ещё минут десять безуспешно искали свою цель, после чего ретировались. Акулич не стрелял из «трофейного» автомата только потому, что у него якобы заклинило затвор. Отлежавшись, он вышел на дорогу в стороне от места нападения, остановил попутку и доехал до Мончегорска. В другой вариации этой истории Акулич не просто отпустил ослеплённого, а успел вытянуть из него имя заказчика покушения на себя, причём через год этот неназванный авторитет якобы действительно погибнет в Петербурге.

Как бы то ни было, позже Дмитрий Акулич всё же будет расстрелян прямо у своего дома 28 февраля 2008 года. Криминальный журналист Евгений Вышенков утверждал: «Все осведомлённые люди в Мончегорске знали: его смерть была санкционирована [Петром] Гузием». Этот некто Гузий ранее вообще не упоминался в контексте никелевых войн: по всей видимости, он стал заметной фигурой в «металлическом бизнесе» уже во второй половине нулевых. Мотивы убийства были также неизвестны.

Сын Акулича Антон в этот момент жил в Петербурге с матерью, был отличником в медицинском вузе и получил КМС по плаванию — но гибель отца подкосила его. «Учёбу бросил, хотел пойти в армию, однако подвело плохое зрение», — писали «Санкт-Петербургские ведомости». В 2009 году Антона внезапно сажают на полгода за хранение автомата Калашникова, но после этого ни в каком криминале он сам замечен не был и тихо жил в Петербурге с девушкой в коммуналке на Васильевском острове — до 28 февраля 2013 года.

Ровно через 5 лет после убийства отца, Дмитрия Акулича, день в день, тот самый авторитет Пётр Гузий, который его заказал, погибает от восьми выстрелов в упор из пистолета ТТ на парковке дома № 27 по Выборгскому шоссе. Очевидцы успевают заметить убегающего высокого мужчину в красной куртке с белыми лампасами. Изначально убийство рассматривалось как заказное, и только через пять месяцев следователи вышли на Антона Акулича — он не сопротивлялся при аресте и написал явку с повинной. В своих показаниях парень расскажет, что якобы столкнулся с Гузием случайно, в «Макдоналдсе» на Озерках, за два месяца до отмщения. Авторитет вёл себя дерзко и во время разговора пригрозил Антону «успокоить его, как отца». Антон запомнил номера машины и занялся слежкой. В годовщину убийства папы он достал из схрона его ТТ, подкараулил Гузия на стоянке, когда тот уже завёл «ауди», рванул на себя заднюю дверцу, коленом опёрся на сиденье и высадил обойму.

Петербургская пресса не сообщала о приговоре Антону Акуличу, на сколько лет он был осуждён и вышел ли уже на свободу — неизвестно. Журналист Вышенков утверждал, что в группировке Гузия претензий к Антону нет: «”Всё честно”, — выслушав историю от журналиста, ответил один из них».

Отец был очень сильным лидером, после того как его не стало, группировку фактически возглавить было некому. Но Акулич-старший был намерен мстить — на этой волне он и стал фактически новым лидером. Я всё равно считаю, что Дмитрий Акулич не достиг бы тех высот в криминальном мире, если бы не мой отец. Он даже специально ездил в Мончегорск, когда на Дмитрия в очередной раз напали, — помогал ему доставать ружья, автоматы. Я думаю, если бы не папа, Дмитрий не купил бы даже квартиру в Мончегорске.

Через месяц после смерти отца, тогда же, в 2000 году, пропадает Сергей Примак — спортсмен, который отвечал за силовые вопросы в группировке, у него в Мончегорске осталась семья. Так «устаковцы» продолжали «зачистку» бригады отца (высказывались предположения, что похищение организовал перебежавший к Устакову Осин. — Прим. Baza).

Через четыре месяца внезапно погибает сам Устаков — Акулич-старший проговорился об этом, когда я в бытовом разговоре жаловалась, что спорткомитет дал денег только на одни соревнования по бадминтону из двух. Акулич сказал: «А что ты хочешь, в городе есть ещё боксёры — может, они тоже хотят куда-то съездить. К тому же их тренера, Устакова, недавно убили». Мать сразу замахала ему, мол, прекрати-прекрати. Но Акулич всё равно тогда подтвердил, что это Устаков заказал отца. Я запомнила эту фамилию.

Через год происходит новый громкий расстрел: в ночь на 1 октября 2001 года погибает отцовский очень близкий друг и авторитет группировки Андрей Мучкаев по прозвищу Калмык. Это произошло на стоянке у стадиона на проспекте Кирова. Калмыку пуля попала в голову, он умер у Дмитрия Акулича на руках. Всего там было пятеро членов ОПГ. Второй погибший — молодой Паша Королюк: 23 года, боксёр, отец преподавал у него на курсах английского. Третий — Лёша Мальм: вырос в детском доме, был охранником и водителем лояльного бизнесмена Тарасюка (предположительно, истинной целью расстрела был Дмитрий Акулич, но на стоянке он начал отстреливаться, и не все нападавшие даже успели запрыгнуть обратно в машину — они спасались бегством. Один из них — Игорь Шалар — в дальнейшем упоминается как человек из группировки Сергея Громова. Был осуждён, вышел на свободу в 10-х и к 2021 году стал «чёрным риелтором» в Петербурге).

Когда-то перебежавший к «устаковцам» Осин уже отошёл от «металлических» дел, жил в Петрозаводске, возглавлял там терминал «Ростехэнерго» — но в начале декабря 2004 года месть настигнет и его: два автоматчика расстреливают Осина по приезде в Мончегорск.

Я до сих пор пытаюсь найти ответы на некоторые вопросы: почему всё закончилось таким кровопролитием, почему нельзя было иначе? Мне врезалось в память, как, собираясь вместе с друзьями, папа причитал: «Сколько же нам жить осталось?» Его бизнес-партнёр после убийства стал себя непорядочно вести. Мы с мамой приехали в Питер, чтобы разобраться с долями в магазинах, а ей говорят: «Ты тут никто», — потому что все деньги давались на доверии и ничего оформлено не было. Тогда мать прибегла к последнему аргументу и позвонила Акуличу. Тот начал жёсткий разговор, но договориться не вышло. Тогда к бизнес-партнёру внезапно пришли с проверками из налоговой, и в итоге в 2005 году магазины закрылись.

Сейчас из бригады отца остались единицы. Они ведут мирный образ жизни, все с квартирами комфорт-класса, кто-то перебрался в Петербург, занимаются норвежско-российским бизнесом, кое-кто избрался муниципальным депутатом в Мурманской области.

Я же смогла закончить школу, потом — получить два высших. По сути, отец оставил после себя только комнату в коммунальной квартире на Троицкой площади в Петербурге, в Доме политкаторжан. Квартиру на Монче и все папины машины мы продали ещё 20 лет назад — постояв, они сильно упали в цене. «Гелендваген» вообще был оформлен на какого-то белоруса, нерастаможенный. Изъятые из сейфа 15 тысяч долларов съела инфляция.

Я не спилась, не скурилась, ни разу в жизни не употребляла наркотики. Работала в СПбГУ в отделе международных связей, потом — в банковской сфере, в страховой, очень много занималась благотворительностью — помощь бездомным, матерям-одиночкам. Много участвую в патриотических мероприятиях, марафонах. Ещё я занимаюсь правозащитой: после собственной истории с отъёмом жилья я помогаю другим жертвам рейдерских захватов. Много путешествовала — и в Кабо-Верде, и в Штаты, и на Кубу, и в Тунис.

Я горжусь, что у меня получилось достойно проводить в последний путь бабушку, дедушку — я и вовсе хоронила их одна. Причём каждый раз, когда из-за смерти приходилось встречать полицейских в квартире и что-то рассказывать, я будто возвращалась обратно в 2000 год. Недавно мне удалось наконец поставить отцу памятник, который я хотела, один из самых высоких на кладбище, с его джипом на обратной стороне. Я ухаживаю за нашим семейным захоронением. В Мончегорск я уже не приезжаю и очень благодарна, что семья тогда приняла решение хоронить отца в Череповце. У меня уже другой менталитет для этого города, я не хочу встречать сотню знакомых лиц.

В феврале 2007 года я прилетела на встречу с классной руководительницей, и её дочь рассказала, что встречается с Денисом Устаковым, сыном Александра (Наталья считает, что именно из-за конфликта с Устаковым-старшим погиб её отец. — Прим. Baza). Потом пришёл и сам Денис, так мы оказались за общим столом. Вроде и претензий друг к другу нет, а вроде и приятельствовать было неуместно. Если бы кто-то из нас вышел из себя — пришлось бы вмешиваться Акуличу. Ничего хорошего из этого бы не вышло. Зачем будоражить бурю в стакане

Говорят, что, когда крестишься, у тебя судьба меняется. Папа покрестился, а через год погиб (его расстреляли в марте 2001 года, дело не раскрыто, исполнители неизвестны, хотя Денис Устаков полагает, что «их всех уже нет в живых». — Прим. Baza). Когда его убили, мне было девятнадцать. Приехал в Мончегорск — но никаких денег не осталось, вообще ничего. Квартира только. Хотя я представляю, какие там деньги были. После похорон метнулся в Питер — был чемпионат Санкт-Петербурга по боксу. В полуфинале я проиграл Димке Игнатову. Мне кажется, что меня тогда поджали — но это уже было не важно. Пришёл вызов на Кубок России: на него вызывают только 8 человек в каждом весе со всей страны. Меня вызвали персонально. Я сказал: «Папы больше нет, я больше ничем заниматься не буду». Это была его мечта, не моя. Я просто уехал.

Отец родом из Казани, как и я. В Мончегорск он приехал в 1984 году по распределению — альтернативой была Якутия. Мне 4 года. Папа сварщик последнего разряда, очень хороший. У него даже было своё клеймо. Жили в общаге два года, потом в Североморске произошла какая-то авария, папа поехал её ликвидировать — и за это получил уже квартиру в Мончегорске.

Жили мы, конечно, бедно, стояли в очередях за гуманитаркой, ели ножки Буша — но мне тогда всё это казалось нормой. А потом папа начал заниматься боксом в Мончегорске, хотя в спорт он вообще пришёл в 27 лет, очень поздно. Его тренером сначала был Иван Дудинский, потом — Виталий Беляев. В 33 года папа выполнил кандидата в мастера спорта, получил высшее образование и начал тренировать. А в 1993 году уехал в Питер.

Я был папиной надеждой, главным проектом. Я занимался всем, кроме хоккея: плавание, футбол, лыжи горные и беговые, но главное — это, конечно, бокс. Сначала я мотался на соревнования, а после 9-го класса переехал тоже в Петербург — продолжать серьёзную спортивную карьеру у заслуженного тренера России Бориса Хесина. Дядька был офигительный, просто супер. Папа оплачивал все мои поездки и всех тренеров. А за каждый следующий выигранный турнир он платил мне 400 долларов — в 90-е, когда зарплата у людей была по 100. Это был пик, две тренировки в день, жизнь как у золотой молодёжи.

Всю свою жизнь я бегал кросс с утра. Папа звонил в 9 утра и будил меня, где бы он ни был. Мама шутила, что, если бы он был президентом, вся страна бегала бы кросс по утрам. У нас был договор: если я выполняю мастера спорта по боксу до восемнадцати, то папа дарит мне машину. Я выполнил в семнадцать, стал вторым на чемпионате Санкт-Петербурга среди взрослых. Кто папу видел — говорил, что таким счастливым он не был никогда. Машина была моя — ВАЗ-2108.

Только в 2000-м папа приехал в Мончегорск снова. Тогда в городе были разные бригады — «боксёры», Гром, другие металлисты. К отцу сразу стали потягиваться его же ученики, которых он знал с 1992 года. Как лидер он был сильный, справедливый человек, настоящий. Он сделал себя сам.

Олега [Кузнецова] убил мой дядя Юра. Но, как я понял, — это было что-то личное, из-за денег или нет — я точно не знаю, я тогда был в Петербурге. Сам папа дружил с Олегом много лет, потом, конечно, отдалились. Его дочь [Наталью] я тоже знаю. Знаю, что она пережила. Я пережил то же самое. В самом конце папа уже был смотрящим за Мончегорском. Когда с мурманскими бандитами встречался на годовщинах пацанов — все говорили, что это был единственный человек, которого по-настоящему жалко.

Сейчас уже по прошествии времени, читая много книг по саморазвитию, я спрашиваю себя: изменил бы я что-нибудь в своей жизни, если бы мог? Даже чтобы папа остался бы жив. И всякий раз я прихожу к выводу, что ничего бы не менял. Потому что испытания, которые я прошёл, — только мои, я бы иначе не встал на свой собственный путь. Ты совершенствуешься до конца жизни, если остановишься — умрёшь. Всё, что не двигается, — умирает. Тот взгляд на мир, который у меня есть сейчас, я бы не обрёл под крылом папы. Может быть, Всевышний специально и сделал, что папа ушёл именно так.

Я начал вариться в этой кухне, от которой папа меня ограждал. С теми, с теми, с теми. Знаю всё про всех, но пусть камни кидает тот, кто сам безгрешен. Я никого сейчас не могу судить. Я сам был очень похож на отца, но когда у тебя всегда светит солнце, а потом оно перестало — становишься отлетевшим. У меня были мысли навести справедливость, но потом однажды папа мне приснился и сказал: «Не мсти за меня». И всё — я отпустил этот момент. Я очень чутко отношусь к своим снам.

Была очень сильная депрессия, чудом меня пронесло — никуда глубоко не залез, везде по краешку. Все друзья отсидели, я — нет. Половины уже нет в живых. Я был безбашенным, много бухал, глотал колёса — но ничего тяжёлого. Года два не работал, никаких целей в жизни, прострация. Как будто ты идёшь в темноте с завязанными глазами. Жили с мамой на 100 рублей в день, слава богу, у неё руки золотые, и готовит она божественно.

То, что я выжил и не залез в наркоту, — это всё благодаря маме. Мама меня отмолила. Единственный человек, который в меня верил. Только она говорила: «Ещё узнаете его, ещё увидите».

Следующие 15 лет я провёл в Мончегорске, вообще не вылезая. После папы коллектив остался — двигались-двигались, лазали на комбинат, как и весь город, но это всё уже было беспонтово: и денег уже таких не было, и весь этот криминал оказался мне совсем не близок. Поэтому в один день я просто пошёл работать обычным грузчиком. Когда ты на самом дне, можно либо идти по нему дальше, либо отталкиваться, правильно же? Я решил оттолкнуться. Потом — охранником. Потом — уехал за первой женой в Питер, я работал тонировщиком автомобилей. Потом переехали в Мурманск, я устроился в пожарную охрану, в МЧС. Расстались, через две недели встретил свою вторую жену, с первого взгляда влюбился — я знаю, такое волшебное чувство. Устроился в «Мурманскавтодор» «на лопату» (разнорабочим. — Прим. Baza). Через 4 года стал оператором (асфальтобетонного завода. — Прим. Baza). Сейчас уже 10-й сезон закончил, сам варю асфальт, управляю всем процессом и учусь по специальности в Петрозаводске, по строительству аэродромов. Мне нравится моя работа и то, как я строю свою жизнь.

Со смерти папы прошло уже 23 года. Это две разных жизни. Та боль, которую я пережил, — она моя, я её ни с кем не делю. Да, было тяжело, очень. Слава богу, что выжил. Слава богу, что зарабатываю честно свои деньги, что меня любят и ценят на работе.

Много кого убили. Грома убили. Они начали стрелять друг друга — всё из-за денег. Вовку Овчинникова жалко, убили через год. Илюху Голенева, он с папой лежит рядом в Мончегорске. Но я на кладбище не хожу, по духовным практикам понимаю, что там нет ничего, там пусто. Душа переродилась — и всё. Я хожу в Кольский монастырь, молюсь каждое утро, всех вспоминаю. Вера — это единственная вещь, которую у тебя никто не отнимет. Иисус для меня великий учитель.

Жизнь у меня была — только держись. Я держусь течения. Всему своё время, Господь подскажет. Надо слушать себя, своё сердце. Не зря говорят, что мозг от дьявола, — надо жить душой.

Когда я родилась — трясся весь город. Папа пустился в трёхдневный загул вместе с друзьями. Вадик Белый, Володя Вагон, Сергей Дуба (Владислав Леонтьев, Владимир Вагин и Сергей Полубинский — все уважаемые воры в законе, одни из первых «славянских» на Нижегородщине. — Прим. Baza) — это были его близкие, прямо кореша. С Костей Эпилепсиком папа вообще дружил со школы (Константин Макаров, ещё один авторитет. — Прим. Baza). Но дома у нас никогда не было криминалитета.

У нас был только Григорий Лепс. Тоже друг семьи, гречу с котлетами кушал, ему нравилось, как готовит моя бабушка. Познакомились они в караоке в Сочи на тусовке в 90-х, ещё когда Лепс не был так популярен. В очередной раз, когда я была в гостях у папы уже в Москве, он, конечно, «повёз нас к Грише». Помню, играя, напугала его собаку, доставали её потом из-под дивана. Дружат они до сих пор, даже когда несколько лет назад у отца случилась большая беда со здоровьем, дядя Гриша помогал вызвать ему вертолёт в Нижний Новгород, чтобы транспортировать папу срочно в Москву.

Точно описать принадлежность Маркеши к конкретной группировке не удаётся. Собеседники «Базы» считают, что он действительно был близок к бригаде нижегородского авторитета Константина Макарова (Костя Эпилепсик). Макаров, в свою очередь, был выходцем из группировки влиятельного карманного вора Славы Козина по кличке Коза — тот в советское время получил «воспитание» в легендарной нижегородской школе карманных воров. Впрочем, в 90-е карманники Нижнего, которые по воровской традиции не должны были нарушать свой профиль деятельности, всё же стали делиться на бригады, промышлявшие в том числе рэкетом, «убийствами на гастролях» (в других регионах) и мошенничеством.

В 1998 году газета «Коммерсант» выпускает большую статью о том, как Волго-Вятский отдел полиции по борьбе с оргпреступностью постепенно выдавил из Нижегородской области всех «нерусских» воров в законе, которых в среде силовиков презрительно называли лаврушниками или заезжими. Оставшихся же русских воров милиция якобы держала под контролем. Среди них оказались и близкие друзья Маркеши.

Cергей Полубинский (Дуба) — родом из посёлка Кондраково Владимирской области. «Несмотря на малочисленность населения посёлка — всего 400 человек, — Полубинский умудрился заняться здесь карманными кражами, пишет о нём портал Mzk1.ru. Поднаторев в этом ремесле, Сергей стал выезжать на «гастроли» в ближайшие города. Переехал в Нижний, был коронован в воры в 1988 году — стал одним из первых «славянских» воров города. Второе его прозвище также было Дипломат — собственно, за дипломатичность.

Владислав Леонтьев (Вадик Белый) — ещё один молодой нижегородский вор в законе, коронованный всего в 23 года тем же Полубинским (Дубой), а ещё — такими влиятельными ворами, как Захарий Калашов (Шакро Молодой) и Аслан Усоян (Дед Хасан). Причём к этому моменту Леонтьев ещё ни разу не сидел. Потом он жил в США, пока в 1998 году его не задержали по подозрению в торговле колумбийскими наркотиками. Уже в России после депортации он отсидел свой первый срок за мошенничество, а выйдя на свободу, эмигрировал в Эмираты. Впрочем, в 2013 году под давлением дубайских спецслужб он переехал на Кипр, где в 2020 году Белый скончался от инсульта.

Наконец, Владимир Вагин по прозвищу Вагон — первый раз был задержан, когда ему только исполнилось 16 лет, из-за магазинной кражи. Впоследствии Вагин отсидит ещё девять сроков, во время которых получит уважение и статус вора, а позже станет и «смотрящим» за всей Нижегородщиной. Как пишет портал «Прайм крайм»: «Вагон считался одной из ключевых фигур славянской части клана [Деда Хасана]». В 2009 году Вагин также эмигрировал в ОАЭ и жил там следующие пять лет, пока позволяли финансы. Затем при попытке перебраться в Таиланд его задержали и депортировали в Россию, где его уже ждало очередное уголовное дело за покушение на убийство сотрудника полиции: «В марте 2009 года в Нижнем Новгороде он ранил ножом выпускника академии МВД в уличной драке возле кафе “Сохо”», — пишет «Прайм крайм». Вагон ушёл из жизни таинственно: 21 сентября 2018 года он был найден повешенным в колонии посёлка Ныроб Пермского края (в криминальном мире за ней закрепился статус «пыточной»). Множество источников, от правозащитников и адвокатов до криминальных журналистов и бывших оперативников РУБОПа, до сих пор считают, что Владимир Вагин не мог сам совершить самоубийство — если только его не довели.

Ещё стоит отметить, что Володя Вагон и Вадик Белый входили в так называемый братский круг — гипотетическую транснациональную группировку, о которой впервые заявило Министерство финансов США, подозревая её в торговле наркотиками, оружием, отмывании денег и разрешении споров между разными группировками на международном уровне «русской мафии». Кроме 22 физических лиц в списке «братского круга» есть и юридические фирмы — всем им запретили вести свою деятельность в США. Известно также, что певец Григорий Лепс тоже попал в «братский круг», хотя любую связь с криминалом он отрицает.

Писатель и исследователь воровской России Марк Галеотти заявлял, что не видит никаких свидетельств того, что такая самостоятельная группировка «братский круг» реально существовала, и предположил, что таким образом Минфин США пытается описать само явление института воров в законе и их связи. Криминальный журналист Сергей Канев в «Новой газете», впрочем, отмечал, что бросается в глаза, как «некоторые “кружковцы” так или иначе входили в ближайшее окружение недавно убитых Аслана Усояна (Деда Хасана) и Вячеслава Иванькова (Япончика)». Канев также предположил, что список «братского круга» может быть основан на «слитых данных»: например, кем-то из конкурирующего с Дедом Хасаном клана Тариэла Ониани (Таро). Вторая версия репортёра об источнике — это данные «бывшего начальника отдела ОРЧ-2 ГУВД по г. Москве полковника Г.», который эмигрировал в США и «мог кое-какие материалы по ворам прихватить с собой».

Несмотря на дружбу с Белым, Вагоном и даже Лепсом, Маркеша в списках «братского круга» не упоминается. О его воровском статусе тоже ничего не известно. У него есть одна дочь — Анна. Baza публикует её рассказ.

Первый раз папа сел подростком ещё в Союзе, когда связался с блатовавшей компанией Автозаводского района. В центре города они попали в драку двух группировок: тёрка шла с некими «колбасниками». В результате погиб один человек — его пырнули. Папа находился под следствием, когда от высших в банде поступило предложение: ты берёшь вину на себя, отсидишь, но зато получишь авторитет у чёрной масти. Он согласился — так и залетел на зону, а вышел только через 13 лет, в 31 год, — по сути, вся его молодость прошла в тюрьме. Вернулся в Нижний в 1988 году, но к обычной жизни приспособиться, конечно, уже не мог.

В 90-х познакомился с мамой — ей было 19 лет, большая разница в возрасте, он её отбил у другого парня. Когда мамины родители узнали о том, с кем дочь связалась, скандал был страшный. Если меня в сердцах бабушка потом могла назвать маркинским или бандитским отродьем, причитать, что «кровь не водица, яблоко от яблони недалеко падает», то мама никогда себе не позволяла говорить плохо о папиных друзьях. У неё было сложное детство в многодетной семье, в маленькой однокомнатной квартире на Белинского. Бабушкин брат был пьющим и кошмарил всю семью, у него часто срывало крышу: приводил девушек в эту тесноту, прямо у мамы на глазах, мог ломиться в двери, грозиться всех убить. Семья боялась его, мама рассказывала, что «всегда хотела найти того, кто меня от него защитит». Так и появился Маркеша, и только при виде него этот бабушкин брат был тише воды — он его боялся, потому что вся улица его знала.

Они часто летали отдыхать, но для этих поездок всегда был какой-то повод, не просто отпуск вдвоём — папа мог резко объявить маме «собирайся, завтра летим на Майорку». А там уже ждали его авторитетные друзья для очередной встречи-сходки-посиделки. Маму это бесило, она могла подолгу просто скучать без дела в кругу других таких же жён.

А потом его первый раз похитили, прямо пока я была грудничком. По рассказам, это якобы были нижегородские менты и они пытали его, записывая на диктофон (вероятно, именно об этом похищении Маркеши газета «Коммерсант» писала в 1998 году, однако там обстоятельства поданы совсем иначе. — Прим. Baza). Хотели, чтобы он оговорил кого-то и сдал. Мама жутко испугалась, у неё сразу пропало молоко, меня перевели на сухое. Именно тогда мы собрали вещи и переехали в деревню Ураз-авылы, в родовой дом семьи мамы. Через несколько дней она вернулась в город по делам, зашла в квартиру — а там всё перевёрнуто.

В деревню, пока всё не улеглось, папа приезжал всегда с охраной, причём один обязательно оставался на стрёме на выходе у ворот. Когда же он уезжал, то раздавал карабины двоюродным братьям, чтобы те стояли у моей кроватки, охраняли, несли караул, — и братьи реально так и делали, чтобы меня не выкрали и на отца потом не смогли надавить таким образом. Все знали, что «если дядя Саша что-то скажет, надо выполнять».

Позже вернулись в город, но родители развелись и перестали жить вместе — у папы появилась другая женщина. Он вообще притягивает их, как магнит. Мама рассказывала, что жила как на вулкане — ей могли позвонить из ночного клуба и сказать: «К твоему Сашке какая-то тёлка клеится». Тогда она срывалась, приезжала и выговаривала ему, какого хрена он тут делает. Может, это какая-то травма, но у меня всегда было ощущение, что папа не имеет привязанности к людям.

А потом произошло убийство. Это был отдых в гостинице «Берег» с друзьями, папа, вероятно, был пьяный, вышел покурить (в старых базах о розыске это убийство датируется 27 мая 2000 года. — Прим. Baza). Охранник у входа по какой-то причине стал рамсить на него. Так же как и я, папа вскипает мгновенно. Завязалась потасовка, папа сказал, что «был совершенно один против этого шкафа». Когда охранник заломил его и начал душить, отец нащупал нож, выхватил его и воткнул ему в печень. Тот умер в больнице, у него остались жена с детьми. У моего двоюродного брата другая версия: что этот охранник стал угрожать всей нашей семье ещё в ресторане, тогда отец пошёл к машине, а когда мужчина увязался за ним — он достал пистолет и выстрелил в него.

Я считаю, что провоцировать и нападать на человека, кем бы он ни был, — это нельзя оправдать. Мне кажется, этому охраннику нужно было сделать что-то, чтобы папа «присел». Я не считаю отца убийцей, но и превышением самообороны это тоже не было. Он сказал: «Я не хотел, чтобы так вышло. Если бы не я, то меня бы убили. Не получилось по-другому. Если бы я знал, что так всё сложится, сидел бы дома и пелёнки стирал».

Отец скрывался до 2005 года, сначала в Ивановской области, потом — на Каширском шоссе в Москве; несмотря на федеральный розыск, он много перемещался, даже год жил в США: звонил оттуда и обещал, что всех нас обеспечит, что я буду в шоколаде. Потом, правда, вернулся в Москву — московские менты его совсем не искали, зато в любую нашу встречу в ресторане к нему могли «подъехать» коллеги, и телефон у него всегда разрывался. Я сижу ем салат, занимаюсь какой-нибудь фигнёй, а отец обсуждает «бизнес-проекты», как мне казалось: «Да вот, такой-то забурился в Волоколамск. Надо его подогреть». Уже дома я спрашиваю: «Мам, а кто забурился в Волоколамск?» Она делает недовольное лицо и выцеживает: «Да зона там находится, я убью его, что он при ребёнке такие вещи обсуждает». Потом звонила, выносила ему мозг.

Затем его снова похитили, вроде бы снова полицейские (обстоятельства этого похищения редакции подтвердить не удалось, о нём нет никаких сведений. — Прим. Baza). Увезли на какое-то болото, резали и топили раны, чтобы он разговорился — иначе обещали засунуть на зону, где его опустят. Брат говорил, что у папы остались шрамы по всей спине и шее. Но, конечно, он не сдался, только потерял сознание. Похитители тогда подумали, что он уже не жилец, и бросили его прямо в болоте. Но в итоге он с этими ранениями дополз до трассы из леса, поймал тачку и позвонил, чтобы его забрали.

Я считаю, что он очень живучий, достойный в своей среде человек и мужественно выходил из тех обстоятельств, в которые его окунала жизнь. Я не обижаюсь на то, что мы редко общаемся, на то, что он ушёл от мамы. К человеку с таким бэкграундом вообще нельзя предъявлять претензии такие, как к обычным людям. Мне его обвинить не в чем.

В мои восемь лет мы, как обычно, приехали к папе в Москву повидаться, ходили на экскурсию в собор Василия Блаженного. А через два дня его повязали на сходке, причём вместе с двоюродным братом. Это произошло в Московской области, ещё на подъезде у них было подозрение, что происходит что-то не то, даже пришлось сменить машину. Брат успел позвонить своей матери, сказать, что всё хорошо и ему не нужно звонить, потом убрать телефон и первым войти в здание сауны. На него накинулись два типа, избили, прыгали на нём — подумали, что это и есть батя, когда тот стоял у входа. Все остальные, кто находился в зале, легли на пол. Потом всех увезли на многочасовые допросы, брата через пару дней отпустили — он ничего не сказал.

Папу этапировали в Нижегородскую область. Дальше с 2005 по 2011 год я его не видела, но он не забывал меня, присылал открытки своим каллиграфическим почерком, трогательные поздравления. Отправлял много подарков, выглядело это так: мы с мамой куда-то едем, она звонит по телефону, к нам подсаживается какой-то человек и передаёт целые коробки — постельное бельё с Золушкой, игрушки, розовый костюм. Я понимаю, что это не мог папа выбирать. Мама потом объяснила, что это выбирали друзья с жёнами, которых отец просто попросил. То есть люди, конечно, понятия не имели, какой у меня вкус и что я ношу. В другой раз на день рождения «гонец» так привёз мне ноутбук — и я заплакала, потому что очень скучала по папе, а дети вокруг смотрели на меня так, будто всё знают.

После 2005 года общение с отцом было редким, по телефону, и на заднем плане всегда был включён телевизор — конечно, на самом деле, чтобы никто не услышал, что в бараке созваниваются.

В 2005 году я нахожусь в татарской деревне, где родилась моя бабушка, Краснооктябрьский район Нижегородской области, — это день моего имянаречения в мусульманстве. На торте написано моё духовное имя — Нурия. Папа в это время сидит в местах не столь отдалённых — но я об этом по-прежнему не знаю. Когда мама позвонила ему и рассказала, что меня посвятили в ислам, ведь теперь я росла с мамой в мусульманской семье, он сильно разорался, обещал вбить в неё осиновый кол, ещё год после этого они не общались.

Страх перед тем, что мне кто-то расскажет про реальную историю отца, объединял маму с бабушками. В садик я ходила на улице Минина, он был непростой: детей туда отдавали иностранцы, послы, бизнесмены, учёные. Потом поступила уже сама в гимназию № 13. Конечно, там все знали, чья я дочь, но в интеллигентных семьях детей воспитывали относиться без претензий — я ведь ни в чём не виновата.

Когда же весь Нижний узнал, что папа натворил, маме стали отказывать в приёме на работу со словами: «Ты же всё понимаешь, ну не можем мы». Это стало огромной проблемой, хотя даже тогда ей удавалось от меня всё скрывать. Ходила по вечерам, срывала листовки о розыске с лицом папы. Из друзей отца ей почему-то никто не стал помогать, они просто испарились, и тогда в ней проснулись большая злость и ненависть к этой стороне своей жизни, даже в мыслях не было звонить и о чём-то просить: «Как только у самого Саши начались проблемы, нас все бросили». Мы уехали из Нижнего в Москву, продав две квартиры, именно из-за этого. Брат бабушки при этом повторял, что, «куда бы мы ни уехали, Аня всегда будет Аней», имея в виду, кто мой отец. Только от этой семьи я всегда чувствовала налёт опаски за связь с криминалом.

Я и правда считаю, что у меня было счастливое детство, но не из-за денег, а потому, что мама и бабушка мне это счастливое детство организовали. Мало того что я до 13 лет ни капли не знала, кто мой отец и в каких историях завязан, — меня возили по два-три раза в год на моря, мы могли по месяцу жить в санатории.

В 13 лет у меня проснулось бунтарство, я решила, что никогда не буду делать так, как мне указывают. И именно в этом возрасте мама на кухне сказала мне, что папа сидит в тюрьме. Я была в шоке, не понимала, как к этому относиться. Через год, выйдя досрочно, папа сказал: «Я хотел сам тебе всё объяснить. Когда узнал, что мама тебе рассказала, я сидел и плакал».

Я была заорганизованным подростком без минуты свободного времени между кружками — мама с бабушкой, конечно, начали лепить из меня то, чем я не являюсь. Вкупе с фактическим отсутствием отца это вылилось в проблемы с общением, мне сложно было строить дружеские связи; одновременно я нуждалась в ком-то, кто избавит меня от контроля семьи. Могла залипнуть на ком-то аддиктивно и развести «страдания Татьяны» — в основном на парнях, которым я была безразлична. В психологии это называется «влечение к холодной мужской фигуре». Хотелось получить признание и любовь, потому что дома меня ждали только строгость и замечания.

Во мне много отцовского, мы похожи внешне, я даже сплю, как он: глубоко и запойно, меня невозможно добудиться. И ем я точно так же, лицом в тарелку. Несмотря на 8 классов образования, у него очень хорошие мозги, он любит решать судоку и разные логические задачи, раньше писал стихи. Никогда при мне не слушал блатняк, только классическую музыку или Криса Ри, Тину Тёрнер. У него дипломатический дар, роль всегда заключалась в том, чтобы разруливать конфликты, а не создавать их — так он много «консультировал» молодых. Когда уже во взрослом возрасте я стала читать статьи про его окружение, я была в ужасе от историй про наркотрафик и прочее: папа никогда таким не занимался, думаю, я бы знала. Мы с папой не были близки, но я жалею об этом, потому что он очень умный и интересный человек, достойный и светлый.

Когда отец вернулся в 2011-м, мы встретились в ТЦ «Европейский» в кафе снизу. Папа пришёл с сопровождающим, как всегда. Некоторое время мы сидели и просто смотрели друг на друга — он не понимал, как со мной общаться, и в итоге просто устроил мне шикарный шопинг: купили мне кеды Marc Jacobs, несколько пакетов вещей. У папы очень хороший вкус. Сопли пузырём, пальцы веером, огромные килограммовые распятия на груди — это всё не про него. Он даже не матерится.

Папу до сих пор преследует эхо прошлого, он считает, что его прослушивают. В Нижнем Новгороде его знают во всех ресторанах, куда ни войдёт — все до сих пор по струнке: «Здрасьте, дядь Саш». Разве что во время чемпионата мира по футболу он позвонил мне и сказал: «У нас все разъехались из города, проверяют все машины, я тоже сижу в деревне. Наши менты сказали: “Давайте-ка вы, ребята, спрячетесь ненадолго, чтобы не было никаких ситуаций”». Когда я задаю вопросы, он обрывает меня: «Ань, ну не по телефону же», — а встреча всё равно не состоится. Я предлагаю приехать в Нижний — он отвечает что-нибудь вроде: «Сейчас не надо, тут плохая обстановка». У него всегда было множество телефонов — я помню, коробками с сотовыми была завалена квартира. Мне кажется, этот постоянный конспирологический фон уже давно надуманный.

Кичилась я своей связью только по пьяни, уже в Москве, будучи взрослой, могла при стычке крикнуть что-то вроде: «Мне достаточно сделать один звонок — и тебя так напугают». Но не было таких ситуаций, чтобы следовало к этому прибегнуть всерьёз, мои конфликты возникают не с такими людьми, к которым применимы эти методы. Папа всегда говорил только в общем: «Если что — сразу говори мне, я задницу надеру так, что мало не покажется».

После школы я поступила на платное в университет Сеченова на стоматолога, потому что всегда хотела стать врачом. Папы не было на моём выпускном, но помогал он финансово всё время учёбы, даже в ординатуре. Последнее время он совсем перестал проявлять интерес к моей жизни. Даже когда я недавно позвонила и сказала, что съехала от мамы и бабушки, что живу теперь в другом городе, он не уточнял, где, с кем, почему. Это классика, он холодный человек, и я не в состоянии его поменять. Хотя иногда он вдруг без предупреждения делает видеовызов и показывает меня своим друзьям на застолье — как какой-то свой трофей. Я не обижаюсь, но это застаёт меня врасплох. Я живу обычной жизнью.

Кто мой отец, в курсе сейчас только близкие и мой жених. На работе никто не знает, чтобы, не дай бог, не подумали, что меня устроили по блату, ведь это не так. Друзья же могут только пошутить о том, выручу ли я их, если они где-то набедокурят. Я всегда отвечаю: «Извините, но подтиранием задниц мы не занимаемся».

В шестнадцать мама уехала с Арзамаса в Питер и пошла работать на завод, а потом этот завод ей подарили (Саша не уточняет, что это за был за завод. — Прим. Baza). Такая пробивная женщина, которая ходила в длинной шубе, на высоких острых каблуках, дорогие духи, красная помада, длинные красные волосы по пояс. Роковая женщина. Отец сразу, как увидел её, — влюбился. Он просто пришёл к ней в офис по каким-то делам, история умалчивает, по каким, — но был покорён.

К тому моменту у отца был уже серьёзный статус в криминальном мире, а стаж по зонам — около 20 лет суммарно, ещё с подросткового возраста. Он заваливал её дорогими подарками, встречал на машинах или говорил, кто её встретит, окучивал безопасностью. И вот мама беременна, а отец такой: «Это не мой ребёнок». Он отрекался, не хотел детей. Мама решила всё равно рожать. Когда я появилась, все стали передавать отцу, что я очень сильно на него похожа. Я вылитая копия, сейчас он даже ещё ниже меня. У нас с ним одинаково широкий рот и очень большая улыбка, поэтому к отцу прикрепилось такое прозвище. Только поэтому.

Сам Александр Анисимов по прозвищу Акула заявлял, что никакой банды «акуловских» не существовало. Но за последние 30 лет российская пресса немало написала о становлении такой группировки и судьбе её влиятельного лидера.

Родился Анисимов в 1961 году, в Приозерске Ленинградской области в простой рабочей семье. Известный журналист Андрей Константинов в своём «Бандитском Петербурге» посвятил Акуле целую главу: «У Анисимова небольшой рост наложился на жёсткий характер. Первый раз его судили за хулиганство в 1979 году в Красносельском районном суде Ленинграда. <...> Тогда к нему, маленькому и щуплому, пристали на улице несколько здоровяков, стали насмехаться. А у Александра была одна особенность — если уж он начинал драться, то свирепел».

После первого срока в 1980 году он снова сел за «хулиганку», через три года — снова, но уже за «тяжкие телесные». Константинов утверждает, что свою знаменитую кличку Акула получил в 1986 году, когда на зоне в Коми чуть не перегрыз горло другому зеку, — но сам Анисимов называет это выдумкой журналистов. Тем не менее свой авторитет Акула заслужил именно в заключении: «В тюрьмах он вёл себя скромно, не выпячивался, не унижал людей, понты он не кидал», — аскетизм станет его характерной чертой и на свободе.

В начале 90-х Ленинград уже был поделён между крупнейшими группировками региона — знаменитыми «тамбовскими», быстро набирающими влияние «казанскими» (выходцами из ОПГ «Жилка») и старейшими местными, самыми могущественными «малышевскими». Газета «Коммерсантъ» утверждает, что знакомство с лидером последних — «крёстным отцом Петербурга» Александром Малышевым — в итоге позволило Акуле влиться в криминальный мир Северной столицы: «Малышев дал ему разрешение сколотить бригаду и “работать” в Красносельском районе. <...> Правда, там уже действовала группировка правой руки Малышева Юрия Алымова (Слон), но в 1997 году тот был убит, и Акула получил полный контроль». Впрочем, другие источники утверждают, что под брендом «малышевских» бригада Акулы сначала заведовала только районом Автово.

Как бы то ни было, когда «акуловские» нарастили влияние, они контролировали уже значительные территории на юге Петербурга: известные рынки «Юнона», «Звёздный» и «Робин Гуд», авторынок у станции метро «Автово», организаторов лотерей на Ленинском проспекте, десятки торговых точек в Красном Селе и даже несколько крупных фирм в центре города на Невском.

«Вечером 11 февраля 1998 года на посту ГАИ оперативники тормознули БМВ-750, в котором ехал Анисимов в сопровождении вооружённого охранника частной охранной фирмы, — писал далее Андрей Константинов. — При задержании Акула был чист, однако при обыске на его квартире были обнаружены пистолеты ТТ, ПМ, “беретта”, автомат “Агран”, большое количество патронов, дубинки-электрошоки и прочая “утварь”». Вскоре прошли облавы на других «акуловских», всего под стражу взяли 18 человек.

Было собрано главное большое дело на группировку, их обвиняли в организации преступного сообщества, вымогательстве, похищении людей, незаконном предпринимательстве, грабежах и других преступлениях. Но в суде всё внезапно начинает разваливаться: из двадцати эпизодов осталось только шесть, ни одного убийства или даже просто избитой жертвы на счету «акуловских» де-юре доказать не удаётся, включая даже само создание ОПГ. Зато, пока Акула сидел в петербургских «Крестах», он стал там самым влиятельным человеком, получив статус «смотрящего». Пошли слухи, что его хотят короновать в воры, но этого так и не случилось.

В ноябре 2001 года Городской суд Петербурга приговорил Александра Анисимова к 8 годам и 6 месяцам колонии строгого режима. Ещё 9 «акуловских» получили сроки от 5 до 7 лет, пятерых осудили условно, а двоих вообще оправдали.

За былую империю «акуловских» тем временем началась война. Журналист Борис Ливанов утверждает, что в первую очередь за делёж бизнеса взялись сотрудники правоохранительных органов и в итоге самые «вкусные» куски (рынки, предприятия по импорту, строительству) отошли к родственникам или друзьям силовиков. Оставшиеся же на свободе «акуловские» сплотились вокруг бывших бригадиров Геннадия Лося и Вадима Изморосина, которым пришлось противостоять атаке со стороны бригады Юрия Бирюченко по прозвищу Танкист, — но это уже совсем другая история.

Сам Акула отсидел свой срок полностью, «от звонка до звонка», не нарушив криминальную традицию, и в ноябре 2006 года вышел на свободу. У него есть дочь, Саша. Baza публикует её рассказ.

Отца до 10 лет я не видела, он был в тюрьме. Я пыталась понять, даже спрашивала, за что его посадили. Папа такой: «Я воровал кедровые орехи на Урале». Два раза приезжала к нему в колонию — помню только клетчатые сумки-баулы, которые мы собирали для него: одна сумка целиком — сок, вторая целиком — колбаса, третья — сыр и так далее. Но это всё не для него одного было, отец всё раздавал, потому что сам же на это деньги выделял. Он даже с цириками (надзиратели. — Прим. Baza) делился. Никаких других мужчин у мамы не было ни в коем случае. У матери отец, мой дедушка, — из НКВД-КГБ, если бы дедушка знал, что она выберет такого мужчину, он бы, наверное, в гробу перевернулся.

Мы с мамой жили на Фонтанке, в коммуналке, наш двор был прямо напротив Аничкова моста. Сначала была всего одна комната, но мама стала выкупать остальные — и через несколько лет у нас была уже просто огромная пятикомнатная квартира в центре Петербурга. Продавали её ещё 6 лет — никто не покупал. Отсыревшие балки, протекал потолок, состояние дома было удручающее. Последний раз, когда я её посещала, там жили мигранты, вроде бы сделали какой-то хостел, который всё равно не окупался

Я росла сама по себе. Каталась на велосипеде на Марсово поле, никогда не была ограничена в свободе, даже в 8–10 лет мать спокойно отпускала меня гулять по городу. Познакомилась с соседскими детьми, семья украинцев, — мне казалось, что самые близкие для меня люди в один период. Мать работала либо ездила к отцу, а меня оставляли с разными людьми — с соседями, с мамиными подругами, с родителями одноклассников. Так получилось, что меня воспитало много разных людей. Папины друзья же всегда были большими дядьками на больших машинах и каждый раз привозили плюшевую игрушку. В итоге у меня образовалась плюшевая свалка. Я уже давно раздала её более нуждающимся детям.

Потом в мои 10 лет он вышел [из колонии], мы встречали отца в аэропорту — и тут я понимаю, что вижу его, но не могу назвать «папа». Передо мной совсем незнакомый мне человек, несмотря на то как долго мы переписывались. Я называла его на вы первые полгода.

Пока мы с матерью жили в центре Питера, у нас всё было прекрасно: взаимопонимание, свой режим, свои договорённости. Приходит отец и начинает диктовать свои порядки. Мать разрешала мне ложиться спать во сколько угодно, но чтобы были сделаны уроки. Уроки были сделаны всегда, у меня был синдром отличницы. Но всё изменилось. Мать серьёзно заболела, ей нужен был свежий воздух. Мы бросаем квартиру и переезжаем в деревню за Кипенью (пригород Красного Села, Ленинградская область. — Прим. Baza).

Отец купил огромный четырёхэтажный дом, переделанный из бывшей католической церкви-ночлежки. Натурально церковь, на самом верхнем этаже был пустой зал с рядами скамеек и пианино. На два этажа ниже — по пятнадцать маленьких комнат. Я до сих пор на него смотрю и смысла не понимаю — на него в год, только чтобы протопить, солярки нужно было на 100 тысяч рублей. Все вещи стираешь руками с мылом в ванне. У матери были овцы, куры, козы, утки, а у отца — ульи.

В местной школе я не сладила с одноклассниками, как новенькая. Дети жестоки. К тому же у меня появились личные охранники: из школы меня всегда ждали и забирали на машине — это создавало дистанцию и мешало с кем-то подружиться. Я, конечно, начала сбегать от них. Отец тоже пробовал возить меня сам, но часто был груб: помню, как-то раз за хлопок дверью он пригрозил мне тем, что в следующий раз захлопнет её вместе с моей рукой. Забота у отца включалась вспышками. В иной день он мог вдруг, разозлившись, сказать маме: «Это же твой ребёнок». По разным поводам он меня, единственную дочь, не смущался обзывать — а я все эти слова ведь запомнила. Я бы никогда не позволила мужчине, с которым я живу, обзывать своего ребёнка. Потому что в дальнейшем это всё сильно влияет на жизнь.

Помню, однажды мы ссорились, я сказала: «Ты мне не отец», — и он прописал мне по лицу, настолько сильно, что меня оглушило и я упала в обморок. Это повторялось два или три раза. Я приходила к матери, говорила: «Он меня ударил», мать отвечала: «Он не мог так сделать, ты сама упала», — и это было обиднее всего, что мать мне не верила или не хотела верить. Я боялась даже ездить с ним за границу, говорила маме: «Давай, пожалуйста, уедем, вернёмся в город, я пойду работать на завод и тебя обеспечу, давай только не будем жить с ним». Мама же была очень преданная, отвечала: «Нет, надо его терпеть, конечно, он стал жестоким, он ведь бывал в таких местах». Она его очень любила.

Недавно, когда наши отношения кардинально поменялись, я спрашивала у отца, зачем он был так строг и агрессивен. Папа сказал, что просто не знал, как ещё со мной бороться. Он считал меня трудным ребёнком.

Меня приучили к домашнему труду: «Намой везде полы, начисти швы, полей два поля капусты, подои козу — и только тогда можешь пойти гулять». Конечно, заканчиваешь ты в 22 часа и никуда уже не успеваешь. После городской жизни для меня это была невыносимая смена обстановки. В Петербурге у меня каждый день был какой-то кружок в Дворце пионеров на Фонтанке: шахматы, бассейн, швейное мастерство, театр, рисование. Всё это пропало. Маме очень важно было красиво одеваться, она любила красиво готовить, делала моё любимое отбивное мясо с перцем. Теперь осталось только «строить, доить, пилить», «нужно сделать дом для Саши». Мама очень хотела коз, и папа, в свою очередь, старался исполнять её мечту. Она до сих пор с козами живёт там же, одна в огромном доме.

Они будто вместе создавали своё родовое поместье, там даже кованая буква «А» на заборе. И везде Акулы. Брелки с акулами, наклейки, игрушки — акулы везде, до сих пор это его личный бренд.

В 16 лет я ушла из дома. Пошла в медицинский колледж — просто мимо проходила, через полгода познакомилась с мальчиком и уехала к нему в Петербург. У меня исчезло понятие дома, я вообще перестала быть привязана к месту. Даже когда я ссорилась с каким-нибудь очередным парнем, я была готова пойти на любые компромиссы, лишь бы не ехать обратно. Это просто башня, где меня в детстве «заперли».

С тех пор как мы разъехались с отцом — всё общение сошло на нет. Он решил снова начать общаться со мной, только когда мне исполнилось 25 лет, два года назад. Я рассталась с молодым человеком, попала в плохую компанию соседей-панков. Была жутко поникшей, в глубокой депрессии, не очень хотела жить. На работе мне сказали, что, если ничего не изменится, я буду уволена. Был «асоциальный образ жизни». По рукам боялась пойти. В какой-то момент я просто поняла, что мне нужна помощь семьи, чтобы они вытащили меня из этого.

Отец стал приглашать меня в поездки, просто развеяться. В Приозерск, в Казань, в Грузию. Он научился слушать меня, а я перестала его бояться. Простила его за многие травмы. Он мне помогает с работой, возит на собеседования, даёт деньги, когда совсем туго. Я могу ему позвонить по-дружески пообщаться и не услышу сарказма. В конце концов, спустя столько конфликтов, отец все-таки стал мне другом.

Я вернулась из Петербурга в Красное Село, живу обычной жизнью медсестры. Сейчас боготворю свою профессию. Кто-то калечит, а кто-то лечит. Первое место работы было в кардиоцентре им. Алмазова. Туда приезжали лечиться со всей России и даже из Европы. Пока я не пошла работать, я не понимала, какой это кайф. Ты лечишь людей, ухаживаешь за ними и сразу видишь результат. Особенно приятно получать благодарности, в Алмазова это могли быть даже духи Givenchy. Потом, наоборот, работала в Пятнашке, и благодарить тогда могли хоть бомжи — а всё равно приятно.

Мама хочет, чтобы я пошла на войну как медработница. Она считает, что это будет большая честь для нашей семьи. Если меня призовут — пойду. Но это страшно, мне кажется, я бы расплакалась просто от звука пуль. У меня есть знакомый мальчик, который уже вернулся с контракта, с деньгами и трепанацией.

К 28 годам я поняла, что не вижу себя ни наркоманкой, ни забулдыгой, я вижу себя семейным человеком. Нашла мужчину из Росгвардии. Я шучу, что меня всегда тянет на какое-то противоречие. Я даже познакомила его с отцом. У папы старые стереотипы про отношения, но почему-то чем я старше, тем чаще к нему прислушиваюсь. Иногда до сих пор замечаю за ним какие-то внезапные перегибы, вроде как когда за столом закончились салфетки, мать спрашивает: «Может, тебе своё полотенце дать?» — а он отвечает: «Я что, пидор, что ли, с отдельным полотенцем?» — и берёт общее. Я жила с соседом по коммуналке. Отец считает такое неприемлемым, по его представлениям если парень с девушкой живут вместе, то они либо спят, либо парень, получается, гей. Полы он всегда протирает насухо, очень педантичный, у него абсолютная чистота во всем хозяйстве. Папа много рассказывал про тюрьму, знаю, что у него там была чуть ли не отдельная квартира (как уже упоминалось, Акула был «смотрящим» в Крестах. — Прим. Baza).

Только недавно, оглядываясь на ситуации в своей жизни, я поняла, что иногда со мной не хотели связываться из-за отца — побаивались. В ресторанах у нас в Красном Селе я несколько раз слышала разговоры за спиной про «дочь Анисимова». Он до сих пор имеет вес, где-то ездит, присутствует, с кем-то разговаривает, консультирует. Мой отец справедливый человек, он не встревает, когда нет боя. Выслушает обе стороны и только потом посоветует людям, как решить проблему. У него было пять ломбардов, и в Петербурге, и в Красном Селе, и в Гатчине. И ещё влияние в ритуальном бизнесе.

Однажды я слышала, как папа разрешил очень конфликтную ситуацию по щелчку, просто сделав пару звонков. Он учил меня, что, если ты живёшь с местью в сердце, ты выжидаешь время, год, два, чтобы об этом забыли, и только потом наносишь удар. Тогда никто даже не поймёт, что это ты.

Цикл, который вы читаете, — не социологическое исследование, ведь мы опубликовали истории только от тех семей участников группировок, где дети сами решили записать свои рассказы. Большинство из них не знает подробностей конкретных преступлений, в которые были вовлечены родители. Но почему? Кроме того, большинство таких детей отказывается считать отцов «плохими людьми» только за причастность к криминалу. Как работает эта психология? Baza расспросила об этом криминальных журналистов, а ещё — бывших оперативников.

Ева Меркачёва — обозревательница МК, писательница и член СПЧ при президенте — общалась с криминалитетом разного уровня и считает, что опыт участия в ОПГ не означает, что человек «плохой сам по себе»: «Я встречала хороших людей, которые были членами банд и выросли в совершенно добропорядочных граждан. Членство в группировке не означает, что человек стал чудовищем. Кроме того, родители из ОПГ живут сейчас в обычных домах и не хранят под стеклом свой малиновый пиджак и биту. <...> Человек сам изменился за эти годы, абсолютное большинство членов ОПГ, которых не посадили, отлично адаптировались к нормальному обществу, стали такими же бизнесменами, инженерами и кое-где — депутатами».

Игорь Панкратов, экс-начальник УБОПа Мордовии, а сейчас — один из создателей портала «Шестой отдел» об истории борьбы с организованной преступностью в России, объясняет, что личности криминальных авторитетов многогранны из-за самой сути их власти: «У чиновников власть строится просто: тебя назначили начальником департамента, значит, люди ниже звеном априори тебе подчиняются исходя из твоей должности. В ОПГ же ты должен, не имея никаких административных рычагов, доказать силой, умом, хитростью, что ты достоин быть предводителем и в определённые моменты даже посылать людей на смерть. <...> Бывало, что человек, находясь по другую сторону баррикад, тем не менее держал своё слово и совершал такие поступки, что я снимаю шляпу перед ним».

Профессиональные преступники, продолжает Панкратов, зачастую высокоинтеллектуальные люди: «Как правило, у них у всех был легальный статус бизнесменов, директоров фондов, ресторанов, гостиниц. Собираясь утром на работу, они не складывали себе кучу автоматов в машину, ножи и домой не приходили в крови, зарезав кого-то. Люди, с которыми мы боролись, часто прекрасные семьянины, которые даже матом не ругались».

Евгений Макаров, бывший оперативник и экс-глава РУБОПа Нижнего Новгорода, различает детей, чьи родители принадлежали конкретно к воровской субкультуре, и детей членов обычных ОПГ, которые он называет «экономическими»: «Первые стараются вырастить себе подобных, и тогда отцы — пример для подражания. Но, как правило, у таких детей нет “дворового” воспитания, сильного характера. Дети вторых воспитываются зачастую без оглядки [на криминал]. О себе высокого мнения, но, как только влияние и деньги отца пропадают, так теряются и они». Макаров подчёркивает, что в отсутствие фигуры отца (которого сажают или убивают) именно воспитание матери становится определяющим для будущего ребёнка и его отношения к преступности. В 2008 году все отделы МВД по борьбе с оргпреступностью ликвидировали: «Информации о криминальных личностях [в прессе] стало гораздо меньше, — продолжает Макаров. — Теперь дети черпают сведения о своих близких в основном из интернета, а там старые, давно опубликованные данные».

Криминальная журналистка издания «Холод» (признано иноагентом) Олеся Остапчук считает, что главным образом на «незнание» детей влияет неосведомлённость жён преступников: «Есть такая забота бандитов о своих жёнах: не рассказывать им много, не посвящать в свои дела. “Я тебя люблю, ты в курсе, чем я занимаюсь”, — но не более того. Иные жёны напрямую говорят: “Слушай, давай ты мне ничего не будешь рассказывать, потому что я не такая сильная“». Остапчук называет это «патриархальной нормой», при которой «экстремальная, адреналиновая работа» мужчин делает их закрытыми, а женщины соглашаются на это незнание добровольно, выполняя роль послушной жены.

Панкратов из мордовского УБОПа дополняет эту картину с другой стороны: «Моя жена тоже знала только в общем, что я работал в правоохранительных органах, чем я занимался, но не имела представления, в какие ситуации я попадал. <...> Такая жизнь похожа на мир в “Ночном дозоре”, когда ты едешь в троллейбусе, смотришь за окно и видишь обычную улицу, а на самом деле, как в сумраке, есть ещё параллельный уровень».

Человеческая психика всегда в первую очередь стремится защитить свою уже сложившуюся картину мира, продолжает Олеся Остапчук: «На обычном бытовом уровне ты не взаимодействуешь с бандитом как с человеком, который кого-то убивает. Для тебя это папа, который тебе подарил медвежонка на Восьмое марта. Ты не видишь его в криминальном амплуа». Механизмы оправдания бывают разные, и в первую очередь это — отрицание. Остапчук приводит в пример персонажей из своих текстов: в истории про «кладбище невест» — о банде, убивавшей секс-работниц борделя в Нижнем Тагиле, — срабатывает стигматизация уязвимых групп: «Им [жёнам преступников] как-то нужно было эти убийства оправдать. Некоторые говорили: “Ну, он же там с проститутками расправлялся”, типа “это же проститутки”. То есть женщины в таком случае опираются на какие-то типичные общественные стереотипы, поэтому можно услышать от них всякую неэмпатичную дичь». Это же работает и по отношению к другим бандитам, киллерам и «конкурентам» мужей: «Ну, убил и убил, он защищался, оборонялся. Это не мой Вася такой».

Игорь Панкратов подтверждает, что ссылки на «сложную эпоху» в оправдании преступлений очень типичны для криминалитета: «Ведь и правда тогда слабовато было с государством, с судебной системой, с прокуратурой. Даже сами члены группировок говорили нам, что кругом бандиты и надо как-то бизнес и свою семью защищать самостоятельно: “Нам не оставалось выбора, кроме как самим этим же заниматься”».

«Винить детей за то, что они оправдывают отцов, не получается: родители даны им Богом, — заключает экс-оперативник Панкратов. — Мы сами старались не опускаться на этот уровень, не подключать в разборки семьи. Особенно в маленьких городах, где наши дети ходили в одну школу. Мы могли сидеть на родительском собрании за одной партой, как родители скидываться все вместе на шторы — а потом расходиться, и у каждого своя работа».